Белые флаги - Страница 10

– А как насчет "боржома" с похмелья?

– Издеваетесь?

– Накашидзе, пойми же: все улики против тебя! Назови хоть одного человека, свидетельствовавшего в твою пользу, и я сегодня же освобожу тебя!

– Я, я сам этот человек!

– Ты?!

– Да, я!

– Как я могу поверить тебе, тебе, который не верит ни одному моему слову?

– Поверьте моему честному слову! Других доказательств у меня нет!

– Честное слово… – повторил следователь, – правосудие не может основываться на честном слове… Нет, брат, на честное слово я не поверю даже родному отцу…

– Значит, нет на свете ни чести, ни совести, ни доверия?!

– Подобные понятия Уголовным кодексом не предусмотрены.

– Но есть же и другой – моральный кодекс?!

– Накашидзе, Уголовный кодекс составляли люди высокой морали и нравственности!

– Дайте мне встретиться с Амилахвари!

– Нет!

– С матерью!

– Не имею права. Следствие ещё не закончено.

– В таком случае больше не вызывайте меня! Я не стану вам отвечать!

– Воля твоя… – Следователь нажал кнопку звонка.

– Отведи его! – приказал он вошедшему надзирателю. – А ты, Накашидзе, сопляк! Будь у меня право, я набил бы тебе морду!

– Что поделаешь, уважаемый следователь, мы оба терпим бесправие, иначе я тоже с удовольствием набил бы морду вам! – ответил я и вышел.

"Картлис Цховреба"

Гигла Мошиашвиди (нижние нары, второй ряд) – скромный, тихий парень лет двадцати пяти. До ареста он работал в Гагре продавцом обувного магазина. Попался Гигла на продаже по спекулятивным ценам бесфактурных лаковых туфель.

Гигла добряк. Полученные из дому посылки он делит между всеми поровну, сам же не дотрагивается ни до чего чужого, особенно до мяса.

Дни напролет сидит он себе тихо-смирно и мурлычет одну и ту же глупую песенку:

Люблю я лавки Сабуртало
Братьев-евреев там ведь полно.
Что вы желаете – драп? Коверкот?
Цена ему двести – берем пятьсот!..
Товар продается – деньги плывут.
Бедного еврея в тюрьму ведут…
Люблю я лавки Сабуртало
Братьев-евреев там ведь полно…

– Люди, вы видели второго такого беззаботного человека? – вопрошает со своей галерки Шошиа. – Сидит и поет, сидит и поет!

– А о чем мне заботиться, дорогой мой Шошиа? – спокойно отвечает Гигла. – Не сегодня, так завтра я выйду отсюда.

– Жди! Кабы выпускали таких, как ты, я давно был бы дома!

– Мне нельзя быть в тюрьме. Вот увидишь, не сегодня, так завтра меня позовут: "Мошиашвили, с вещами!"

– Это почему же тебе нельзя быть в тюрьме? Депутат ты, что ли?

– Да, депутат! – смеется Гигла.

– Чего же ты скрывал, болван! Собирай вещи и уходи!..

– Уйду, Шошиа, уйду! Дай только людям время повернуться!

– Каким людям, Гигла?

– Тем, кто остался на свободе. Они раздобудут хоть пуд золота, но меня отсюда вызволят. Вот увидишь! – И Гигла снова запел:

Люблю я лавки Сабуртало

Братьев-евреев там ведь полно…

– Слушай, – оборвал его Шошиа, – побойся бога! У тебя ведь ни слуха, ни голоса! Пожалей нас.

– Отстань, Шошиа, пусть человек поет в свое удовольствие. Мы ведь не мешаем тебе петь! – заступился за Гиглу Девдариани.

– Лимон, дорогой! Я пою печальные песни, а он? Что он поет? Одни слова чего стоят!

Я и Тигран играем в шахматы. Шум в камере мешает Тиграну, и он демонстративно затыкает пальцами уши.

– Шах! – говорю я.

– Не шах, а киши! – поправляет Тигран.

– Извиняюсь. Киши!

Тигран долго вглядывается в доску.

– Чем? – спрашивает он наконец.

– Конем!

– Это не конь, а всадник!

– Дурак, это конь, а всадником называют человека, сидящего на коне!

– Ва-а! – удивляется Тигран.

Я взял коня и поднес его к носу Тиграна.

– Ну, смотри, сидит на этом коне человек?

– Нет.

– Следовательно, что это такое?

Тигран взял моего коня и поставил его на место.

– Накашидзе, во всех газетах написано, что Петросян Фишеру объявил киши всадником. Почему так написано?

– Не знаю.

– А коли не знаешь, заткнись и называй вещи своими именами!

– Убийца Гулоян!.. – начал я.

– Я не убийца.

– Находящийся под следствием по подозрению в убийстве гражданин Гулоян! Находящийся также под следствием по обвинению в убийстве гражданин Накашидзе, играющий белыми, своим всадником объявляет вашему черному королю киши!

– Вот это понимаю! – сказал довольный Тигран. – Но это… Это не киши, а мат…

– Не мат, а шамати! – поправил его я.

– Ладно, сам знаю! – Тигран встал, в сердцах смешал шахматные фигуры и прилег на нары.

Выждав несколько минут, пока расстроенный Тигран успокоился, я тихо позвал:

– Тигран…

– Аджан!

– Прошу тебя как брата: укройся как следует одеялом и вообще береги свое здоровье!

– А в чем дело? – спросил удивленно Тигран, приподнявшись на нарах.

– Не дай бог, случится с тобой беда, ведь погиб тогда наш родной грузинский язык!

В камере поднялся хохот.

– У, черт, чтоб тебя!.. – беззлобно выругался Тигран…

А для Мошиашвили, назови ты шахматную фигуру конем, лошадью, мулом, ослом или ещё как-нибудь, – все один черт… Он устроился, поджав под себя ноги в своем углу, и тихо напевает:

Что вы желаете – драп? Коверкот?
Цена ему двести – берем пятьсот…
Товар продается – деньги плывут.
Бедного еврея в тюрьму ведут…

– Слышь, Гигла, эту песню ты знаешь до конца? – спрашивает вдруг Лимон.

– До конца, дорогой, до конца, – покорно отвечает Гигла.

– До самого-самого конца?

– Да, дорогой. Хочешь, продиктую слова?

– Слова потом, а вот если ты не умолкнешь сейчас же, я окуну тебя головой в парашу! – пригрозил вышедший из терпения Лимон.